[indent] за окном словно бы начинает идти дождь, барабанит размеренно по старинным, отполированным до блеска стеклам, ровный стук, сливающийся с биением их сердец, панси пытается вслушаться, задерживает дыхание и да, дождь за окном бьется в такт сердцу нотта, панси не попадает в ритм. от осознания становится неуютно, она себя не то чтобы незванной гостьей чувствует, но много раньше она редко бывала в нотт-хаус, отец и сын держались больше особняком и тео выбирался в гости к друзьям, нежели звал к себе, а панси никогда не питала теплой любви к его поместью. здесь не была холеного, почти металлического блеска особняка гринграсс, не было роскоши и жара поместья забини, не было причудливого переплетения тяжелых ароматов цветов ее собственного дома. дома ее друзей не строились обычно для комфорта, для домашней атмосферы уюта, но панси себя умела везде чувствовать к месту, взращивала и воспитывала в себе это умение, с годами все больше приживаясь, где бы не оказалась. нотт-хаус никогда таким не был, в себе всегда тая больше тайн и загадок и холода, который казалось невозможно было растопить. дом нотта привычно не позволял ей расслабиться, до сегодняшней ночи, до нынешней секунды, до единственного мгновения, когда вдруг изменилось все. ей становится вдруг одновременно теплее и легче дышать, и она пальцами ледяными пробирается нотту под давно уже потерявшую свои прямые и четкие линии рубашку, прижимаясь подушечками пальцев к разгоряченному телу. за окном ветка скользит по стеклу с ужасающим скрипом, пробивающимся сквозь музыку, и треск поленьев, и шум дождя. по телу панси разливается вялотекущей рекой тепло, от капель огденского оставшегося на губах, от тепла ладоней нотта на ее бедре, от близости тео, который перед ней впервые, пожалуй, настолько открыт. где-то в доме взмывают ввысь шторы от порывов ветра, хлопают гулким стуком ставни, не устоявшие перед стихией, и сердце панси, этим домом превращенное в осколок льда, пульсирует с каждым прикосновением тео к ее лицу, словно связаны невидимой нитью, словно в узорах на его кожи спрятаны руны и символы, магия, которую она не планировала изучать.

[indent]   — за нас, — вторит его слова едва различимым шепотом, если прищуриться можно увидеть, как их слова сплетаются воедино в воздухе точно виноградные лозы, как их дыхание встречает друг друга на полпути, стремясь найти то единственное, живое, что есть в этом доме. но это что-то большее, чем просто близость двух дышащих организмов. принятие. признание. предназначение. и это действительно ведь единственно верный ответ, на них нет проклятых меток, их руки не окрашены по локоть в кровь, а душа… ее глубин не изучить ни легилименцией, ни сывороткой правды, особенно, когда врешь сам себе, когда убеждаешь, что делаешь то ужасное, то что просят, потому что это лучше, чем иной какой-либо исход, потому что умеешь себя заставить поверить в высшее благо, в необходимость жертв. панси встряхивает копной волос, давно уже потерявшую свежесть волшебной укладки, будто пытается от назойливых мыслей избавиться, слишком тяжелых для происходящего, слишком серьезных и требующих ответов, с которыми придется после жить. не сейчас. не сейчас. не сейчас. они подумают об этом завтра и сами решат, когда завтра должно наступить.

[indent]   — всегда, — они с каждым сказанным словом все ближе друг к другу оказываются и слово сказанное на выдохе не успевает зависнуть в воздухе, расстояние между ними исчезает в приглушенных звуках малой гостиной, движение ее губ, буквы, складываемые в звуки и слова, оказывается сразу же на его губах, на кончике языка, которым он слизывает остатки огденского. они раньше не переступали черты, пожалуй и не знали даже была ли она, не задумывались вовсе, ходя отчего-то всегда по краю, танцуя на тонкой линии на песке, играя беспечно с рамками и ограничениями, которые казалось должны были быть. черта оказывается где-то между точкой соприкосновения их губ, в промежутках между переплетенными в волосах пальцами, в пропущенных ударах сердца и сбитом дыхании.

[indent]   — до рассвета? громкое заявление, нотт, — ее слова ступенькой спускаются от уголка его рта, вдоль резкой линии подбородка, вниз к шее, скованной до сих пор воротником рубашки. и ей кажется, что должна быть какая-то реакция внешнего мира, всполохи молний за окном или раскаты грома, бушующая стихия, смещение фундаментальных плит, озарение, вспышка, разряд. во взгляде тео, когда она смотрит ему в глаза не вопрос, а ответ, словно это что-то само собой разумеющееся, и она не тонет в голубых глубинах, а делает глубокий вдох. здесь и сейчас с тео, с его ладонями на ее бедрах, с ее пальцами в его волосах и на промежутке оголенной кожи его спины, это что-то легкое и очевидное, и от того пугающее. панси — слизеринка, они оба — дети змеиного дома и прыжок веры отсутствует в их словарном запасе, но она на его поцелуй отвечает, не может не. поцелуй тео не крадет воздух из ее легких, ей отчего-то становится легче дышать. это едва заметный выдох облегчения, минимальное расслабление напряжения плеч. не ломайся, не поддавайся и панси не делает ни того, ни другого. в этом нет необходимости, она прорастает корнями в свободное пространство между, потому что так и должно быть.

Синее кружево маски оказалось жёстким и натирало нос, голубое платье всегда могло удобно послужить парусом, рыболовной сетью или сигнальным флагом, а высокие ботинки были практичными и разумными: на корабле удобнее в устойчивой обуви на крепких шнурках. К тому же, ботинок удобно закрывал татуировку на щиколотке. Жозефина знала, что на этом корабле, помимо ничего не подозревающих любителей антиквариата, много волонтёров - и это не относилось к тем беднягам, которые почти что за бесплатно подносили бокалы.

Тех волонтёров Жозефина всегда могла узнать: кого-то по обгоревшим бровям, кого-то по перстню с фамильным сапфиром, кого-то по умению сыграть ножом по стеклянному бокалу этюды Листа. Все они слишком безобразно талантливые, чтобы затеряться в толпе или прикрыться маской. Почти все - либо бывшие друзья, либо бывшие недруги Уиддершинса. Старая команда «Квиквега», с которой Уиддершинс поссорился. Давние враги Уиддершинса, которые теперь дружат с его бывшими друзьями. Куда они все денутся с этой подводной лодки Г.П.В., все застряли в секретах этой тайной организации так крепко, что уже не выбраться. Даже Жозефина осталась, тайны её не подкупали, но возможность исследовать озеро Лакримозе и окружающие его водоёмы, была слишком манящей, чтобы отказываться.

Выбирались из Г.П.В. обычно отрывая куски семьи и фрагманты личности, октазываясь и от значков снежных скаутов, и от диплома пруфрокской подготовительной школы, и от семейных секретов и библиотек, которые у каждого свои, но которые одинаково легко воспламеняются.

Один кусок с такой же как у Жозефины фамилией и с совсем иным взглядом на мир, затерялся где-то в лесах, книгах по гипнозу и увеличительных стёклах. Джо была смелой, гораздо отважнее Жози. Джерри была доброй, гораздо милосерднее Жози. А теперь Джорджина в бегах, Джеральдина в могиле, а Жози посередине аукциона на не самом крепком и не самом новом пароходе.

Жозефина покачнулась, несмотря на рациональный выбор обуви, и осуждающе покачала головой, несмотря на то, что она тут не для оценки навыков капитана парохода. Но Уиддершинс никогда бы не стал вести «Квиквег» с такой неосторожностью. Уиддершинс был хорошим человеком и волонтёром, даже небольшая гиперфиксация на противоядии от медузообразного мицелий его не портила, разве что теперь он требовал и от Жозефины, и от Фернальда называть его Капитаном.

Они оба пока что отказывались, это было бы так же бессмысленно, как называть Фернальда «Сын», а Жозефину «Коллега».

Возможно, скоро им вообще никак не придётся называть Фернальда. В глазах у Фернальда был тот же огонёк, который был в глазах Джорджины, не обещающий ничего хорошего, и совершенно точно готовый вызвать пожар, если про него забыть. Фернальд недавно потерял одну руку, Жозефина была готова к тому, что они с Уиддершинсом скоро потеряют одного Фернальда, который, в свою очередь, был готов искать себя в поджогах, плохо написанных пьесах, и безграничном коварстве.

Огоньки берега смазывались в линзе подзорной трубы, Жозефина подумала, что маршрут не предполагал того, что они отойдут от берега так далеко, но понадеялась, что это туман. Она всегда надеялась, что чего-то не знает, а не предполагала худшее, немного ошибиться лучше, чем постоянно бояться.

Если бояться, можно начать пытаться построить карту, чтобы понять, куда они на самом деле плывут, и потерять драгоценные минуты, за которые можно было спуститься к складским каютам и надеяться, что в одной из сахарниц будет то, ради чего Уиддершинс готов был рискнуть её жизнью, своеим здоровьем, и рукой своего сына.

И, если бояться, то можно закричать, почувствовав чужое присутствие рядом, а это было бы некстати. Красное платье в трюме было как огонёк с берега, а его обладательница начала разговор с назывного предложения. Жозефина скривилась, как будто сахар в чае оказался горьким, но почти сразу рассмеялась.

- Попробуй рассказать Эсме Скволор про старьё, - Жозефина ещё раз коротко рассмеялась, Эсме потратила последние месяцы исключительно на рассказы о том, какими модными стали фарфоровые сервизы в полной комплектации.

- Впрочем, пожалуй, нет, не стоит ничего рассказывать Эсме Скволор, - Она узнала Кит, хотя, к своему стыду, не сразу вспомнила, как её зовут - сначала вспомнился Жак, потом Лемони, а потом уже Эсме Скволор, которая была постоянным дополнительным материалом к Сникетам - и в радостях, и в убийствах, и в театрах.

- Сахарницы - это последний писк, разумеется, они меня интересуют, - Дружелюбно пояснила Жозефина, открывая очередную расписанную цветами посуду - пусто. Капитан Уиддершинс не говорил ничего про содержимое сахарницы, ограничившись расплывчатыми уверениями, что она сама всё поймёт, когда увидит.

- Примерно через час начнётся шторм, - Пароход опять неуверенно покачнулся, Жозефина поймала левой рукой летящую с полки сахарницу, но крышечка соскочила и разбилась. Внутри так же не было ничего, и Оруэлл почти была готова почувствовать раздражение, если бы не более знакомое чувство скорой опасности, которое обычно было для неё другом, но которое не стоило игнорировать.

- И этот пароход уже десятую минуту идёт не по курсу.